Константин Кропоткин. Нетрадиционный роман
Константин Кропоткин, один из первопроходцев направления, чьими книгами ("Содом и умора", "Дневник одного г." и др.) во второй половине 2000-х зачитывалась не только просвященная гей-аудитория, на страницах проекта "Горький Медиа" размышляет о "нетрадиционном романе" в условиях бесцеремонной цензуры и культурной реакции в России.
Гомосексуальность была декриминализована в России в 1993 году, однако и четверть века спустя большого гей-романа на русском как не было, так и нет. Каким он мог бы быть, попытался выяснить Константин Кропоткин.
"Многотомные саги пишут для того, чтобы их прочитали. Жизнеописания извращенцев, каковыми мы с вами являемся, нужны только сексопатологам. Обыкновенные, законопослушные извращенцы сами по себе неинтересны широким читательским кругам", - этой репликой в 2004 году я предварил свою первую попытку написать гей-роман.
За последующие 14 лет таких проб у меня было три, - комическая, ироническая и лирическая, - но ни одну из них я не могу назвать вполне удовлетворительной; не хватило таланта, ремесленных навыков, усидчивости, а главным образом - смелости, о которой так хорошо сказал нобелевский лауреат 2002 года Имре Кертеш: "Я пишу не для того, чтобы найти радость. Я пишу в поисках боли, сильнейшей, почти невыносимой боли, потому что боль - это и есть правда".
Без боли больших романов не бывает - это уже определенно. Однако думать, каким следует быть великому русскому гей-роману, я не прекратил, и в первую очередь потому, что уверен: такие тексты на русском необходимы. Почему?
Первая причина: васильковое поле языковой невинности
В России гомосексуальность покинула область непроговариваемого, неявного, - но, присутствуя в блогосфере или в СМИ, в литературу толком не пришла. Большого русского гей-романа как не было, так и нет. "Ждем дальше", - заметила в одном из книжных обзоров Елена Макеенко, одной репликой сообщив и то, что лакуна эта не заполнена, и то, что потребность в таких текстах существует.
Как по отношению к меньшинствам судят о человеколюбии общества, так и по гей-прозе можно оценивать качество национальных литератур - судить, в частности, об их локальных комплексах. И на этом васильковом поле возможны самые неожиданные сближения. Скажем, англоязычный литературный мир, подобно французскому, научился обращаться с "темой" без невротизма, тогда как немцы не так уж и сильно далеко ушли от русских. "В Германии появились гетеросексуальные авторы, которые пишут о геях", - с изумлением поведал мне недавно один берлинский книготорговец, добавив далее, что американцы, вне зависимости от собственной сексуальной ориентации, давно доказали свою способность писать обо всех оттенках любовных отношений. Майкл Чабон (Шейбон), пришедший в литературу с "Тайнами Питтсбурга" еще в 1988 году, оказался так убедителен, что "Newsweek" по ошибке поместил его в список писателей-геев.
Препарируя табу, литература не просто снимает болезнетворные умолчания: подсвечивая своим фонариком темные углы, она совершенствует свою выразительность, подыскивая слова для прежде умалчиваемого. Так подразумеваемое становится существующим, существенным, а далее - и неизбежно сущим. "Меня интересуют вопросы идентичности и сексуальности, как такие вещи укоренены и дефинированы, - объяснял в одном интервью все тот же Майкл Чабон. - Особенно меня интересуют взаимоотношения гетеросексуальных и гомосексуальных мужчин. Я думаю там, снаружи, есть много дружб, в которых один лучший друг - гей, а другой - гетеросексуал, но я не думаю, что о таких дружбах много написано... Прежде мы говорили о ярлыках, которые навешивают на людей, о том, что люди для этого слишком сложны. Но слов для этого нет - и я считаю это великолепным материалом для художественной литературы".
Современному русскому языку явно не хватает обозначений для описания оттенков чувств и отношений - чем, собственно, и объясняется, появление в речевом потоке этих, похожих на холестериновые, чужеродных бляшек: виктимблейминг, блеймшейминг, абьюз. Гей-проза, работающая с инаковостью, генетически созданная для игры на экспериментальном поле, способна, как мне кажется, исполнить роль лабораторного кролика, выживания ради отыскивающего нестандартные ходы, с тем, чтобы когда-нибудь туда устремился и весь его род. И есть надежда, что скоро литературные кузены героя "Обители" научатся-таки называть своими словами то, чем они исступленно занимаются за баней. У Захара Прилепина, напомню, герой, самоудовлетворяясь, не знает слова "мастурбация".
Вторая причина: новые законы опять загоняют авторов в полуподполье
"Ну что, кто кого *** будет?" - неожиданно неприятно-визгливо спросил парень. "Как хочешь", - глухо ответил Ива, моля, чтобы он не открывал больше рта, так не вязался этот манерный говор с точеным телом греческого атлета. "Давай ты меня. Презик-то взял?" - "Взял", - ответил Ива и развернул парня к стене". У Сергея Хазова-Кассиа и с болью все в порядке, и с готовностью ее обнажить, однако этот, единственный хоть сколько-нибудь близкий к нынешнему мейнстриму русский гей-автор, посвятивший гомосексуальности в России два своих романа, не кажется мне явлением современным, сколько бы ни гладили айфоны его герои.
Хазов-Кассиа пишет многословно и терпко, подчеркнуто сексуализированно и тем самым (да и не только тем) следует в кильватере канонических европейских маргиналов - хоть голландца Герарда Реве, профессионального богохульника, хоть француза Эрве Гибера, томного бытописателя времен СПИД-истерии. Адресат этих авторов ясен - гомосексуальное полуподполье, - что делает их явлением архаичным.
И это упрек не столько русскому автору (он может вдохновляться где и чем хочет), сколько бытованию гомосексуальной прозы как таковой, сейчас в России вновь окуклившейся, транслирующей специальное знание для специальных людей. После полутора десятков лет относительной свободы она опять сошла в пространство самиздата, возникая фрагментарно, полуслучайно, без необходимой тщательности. Скандальный закон о гей-пропаганде, принятый в России в 2013 году, свел на нет все ее притязания на признание сколько-нибудь массовое. "Полный голяк", - так аттестовали мне положение современной гей-прозы на литературном портале az.gay.ru.
Однако ж свято место пусто не бывает. Чего русская литература не получает от "своих", она добирает чужими руками - стараниями переводчиков, благо иностранцам иногда везет: романы Майкла Каннингема и Ханьи Янагихары блестяще и очень оперативно пересказываются на русский.
Их мало, но и по ним можно догадаться о новом каноне мировой гей-прозы. А современный гей-роман уже не только гей-роман. И снова вопрос - почему?
Третья причина: настоящий гей-роман всегда скандален, потому что описывает пограничные состояния - психологические или социальные
Интересно, что оба упомянутых выше автора, востребованных в России, позволяют читателю тешиться самообманом - возможностью познакомиться с темой в выставочном формате как наблюдателю, а не соучастнику. Гомосексуальность легитимизирована как представлением, что там, за границей, все по-другому, так и самими авторами. Нынешний салонный Майкл Каннингем далеко ушел от себя в своей исповедальной версии времен "Дома на краю света". Страсть, с какой Ханья Янагихара описывает катастрофы мужеложцев, способна впечатлить, но и она представляет все же взгляд стороннего наблюдателя: писательницу можно упрекнуть в чрезмерной приязни к современному искусству, но никак не в запретной любви к мальчикам.
Так или иначе, степень идентификации с героями здесь иная - читателю не нужно много усилий, чтобы считать хоть "Снежную королеву", хоть "Маленькую жизнь" родом литературной игры и больше рассуждать о качестве письма, чем об авторской смелости. И логично, что душевного труда иного рода требует "Tschick" (в русском переводе "Гуд бай, Берлин") Вольфганга Херрндорфа. Малоформатный роман, выстроенный как роад-бук, играет на поле литературы для юношества, априори воспитательной, в амплитуде от Марка Твена до Сэлинджера: "Я положил ему руку на затылок, и так мы сидели и слушали "Балладу для Аделины", и я даже на секунду подумал, не стать ли мне тоже геем. Это бы действительно сейчас решило все проблемы, но я не мог. Чик мне ужасно нравился, но девочки мне нравились все-таки больше". В Германии книга стала литературной сенсацией, в России о ней, изданной при поддержке Гете-института, скорей промолчали. Показателен онлайн-отзыв одного из русских читателей: "Я бы не стала давать такое своему ребенку".
Так же объяснимо и отсутствие (и даже скорее - неприсутствие) на русском иностранных гей-романов, которые допускают иное качество авторской боли, в которых "я" способно вызвать соучастие в своей крайней степени неустройства. Все еще не переведен "En finir avec Eddy Bellegueule" Эдуара Луи, один из самых ярких безжалостных дебютов французской литературы последнего времени. И дело, возможно, в том, что эта жестокая проза о жизни французского пролетариата кажется пришедшей с российских улиц. Брутальность коллективного презрения в автобиографическом романе Эдуара Луи способна выбить читателя из колеи: гомосексуальным подростком брезгуют родители, брат готов забить его до смерти, для одноклассников он рядовая жертва, мальчик для битья на каждый день.
И это, подчеркну, современный роман о геях. Гомосексуальность в нем важна и интересна не сама по себе: она убедительно показывает, что гомофобия, как правило, упакована в единый комплект с социальной изоляцией и бедностью, она родственна как женофобии, так и расизму. Скандал на родине автора книга вызвала не геями, а тем, что в XXI веке еще возможна Франция времен Эмиля Золя во всей своей деструктивной прелести.
И, на мой взгляд, закономерен вопрос, почему такого романа все еще нет на русском?
Четвертая причина: рассказчик-гей - важная часть мировой полифонии, different voices, но в России этот голос - одинокий вопль
Хотя, казалось бы, бери да черпай. В России хватает материала для большого и сильного литературного высказывания о геях: на логлайн такой прозы тянет едва ли не каждая сводка новостей. Источников вдохновения достаточно хоть на очерк нравов политической элиты в манере Алана Холлингхерста, хоть на богемное шитье в духе Майкла Каннингема, хоть на ядреное почвенничество, вспоенное Энн Пру. Государственно одобренная враждебность к (условно) чужим способна к сюжетообразованию самому разному: страдания гомосексуальных подростков, для которых Лена Климова создала интернет-проект "Дети 404", преследование геев в Чечне, гомофобия на работе и дома, на улице и в присутственных местах - где угодно, в самом вопиющем количестве.
Но тут, не исключаю, есть возражения самого практического толка. Приступая к сложной по меркам нынешней России теме, автор многим рискует. Ярлык гей-писателя не самый безусловный пропуск в мир русской литературы. Как едко заметил драматург и писатель Валерий Печейкин, "авторы, "засветившиеся" в описаниях однополой любви, очень переживают: относятся они к великой и единой литературе или к "узким" ее местам". Последняя безусловная сенсация в этом роде датируется, пожалуй, началом 1990-х, когда в России был издан "Это я - Эдичка", первый и самый известный роман Эдуарда Лимонова, в котором гомосексуальные опыты играют весьма важную роль в понимании героя, бесприютного в Нью-Йорке настолько, что готового на любовь вообще к кому угодно.
Современному русскому автору, пожелавшему рассказать о геях, не на кого опереться: сильных идентификационных фигур у него нет, как нет и поддержки издателей, критиков, литературных агентов. Ах, не забыть мне тот поучительный опыт, когда благожелательность одного респектабельного литературного агентства сменилась на холодность, когда я представил на рассмотрение не только прозу, но и прозу с приставкой "гей-".
Посвятить полгода, а то и год своей жизни тому, что не известно, когда найдет читателя, готов далеко не каждый, а нынешний книжный бизнес в России требует от автора все большей конформности, чем еще больше наращивается разрыв между литературой русской и западной.
Фикшн о гомосексуалах - это, разумеется, не пособие по использованию отверстий своего тела, как и феминизм не сводим к дискуссии о небритых лобках. Для западной и, прежде всего, англоязычной литературы уже неоспоримо, что современный гей-роман не может быть только гей-романом, рассказом о гомосексуальности во всех ее переливах, какими были, скажем, "Морис" Э. М. Форстера или "Комната Джованни" Джеймса Болдуина. Не может он быть и не вполне гей-романом - игры в латентность ушли вместе с Теннесси Уильямсом и Труменом Капоте.
В новой западной литературе о геях гомосексуальные мужчины представлены, конечно, и в виде шаблонной "подружки невесты", декоративной закорючки на свадебном торте, но имеются они и в качестве героя главного, понимание которого - опять воспользуюсь изящной формулировкой Елены Макеенко - "не требует никакого специального опыта".
Перефразирую свой тезис: современный гей-роман больше, чем просто гей-роман.
Рассказчик-гомосексуал - один из сильнейших голосов романной полифонии, носитель уникального голоса. Адам Хэзлетт, "нежный двойник" Джонатана Франзена, который - в отличие от автора "Поправок" в русский литературный оборот толком еще не введен (первый и последний перевод Хэзлетта датируется 2003 г.) - в своем романе "Представь, что меня нет" ("Imagine me gone", 2016) пишет хронику чуждости. Как и многие гомосексуальные авторы. Однако центральная тема его последнего романа, удостоенного Пулитцеровской премии, - это инаковость другого рода. У Адама Хэзлетта целая семья жива и едина как памятью об отце и муже, которого клиническая депрессия свела в могилу, так и желанием сохранить жизнь брату и сыну, который унаследовал этот душевный недуг: "Когда днями находишься в комнате с тигром, который не бросается потому лишь, что все время находится под наблюдением, то любой, протянувший "Пепси", кажется милостивым словно Иисус".
Депрессия таким образом становится способом самоидентификации для целой семьи, она же играет роль деструктивную для одного из ее членов, в котором мерещится и сам автор: из-за брата, находящегося в тяжелой депрессии, Алек рискует своей, еще хрупкой, связью с Сетом. Ему, гомосексуалу (и автору, и его литературному альтер эго), слишком ясно, каково это - полагать себя не вполне принадлежащим этому миру.
Пятая причина: возможно, мы опоздали
Новому гей-роману мало одной только гомосексуальности, - скучно читать о легитимности этих чувств в XXI веке. Для Даниэля Галеры - это одна из красок в чувственной палитре Бразилии конца 1990-х ("Meia-noite e Vinte"), для Стивена Амстердама - сюжетно мотивированный способ рассказать о жизни в близости смерти ("The Easy Way Out"). Андре Асимен творит густое тесто романа "Зови меня своим именем" ("Call Me By Your Name") по классическим рецептам, но главной удачей романа воспитания все же стало равноценное и полноправное взаимодействие двух больших мифов: American Way of Life и La Dolce Vita.
Новый гей-роман, какой бы широкой ни полагалась его целевая аудитория, не нуждается в ложной стыдливости. "Никогда не думал, что напишу слово "fuck", - изумлялся сам себе Андре Асимен. Для него, в первую очередь литературоведа, а лишь затем писателя, языковая точность важнее целомудренной манеры письма, к которой он, по собственным словам, склонен.
Результат получился выше всяких похвал: сцена с персиком в "Call me your Name" изящно соединяет "мадленки" Марселя Пруста с "Американским пирогом", великую литературу - с тинейджерской секс-комедией. Роман Гарта Гринвелла "Что принадлежит тебе" ("What belongs to you", 2016 г.), начинается в общественном туалете в столице Болгарии и обстоятельно повествует об опыте двойной, а то и тройной отчужденности - экспат в чужой стране, гей в среде преимущественно гомофобной, а тут еще и отторжение нового рода: зачем гомосексуалу туалетная анонимность, если у него, американца, есть столько безопасных, общественно непорицаемых возможностей для социализации?
Специфичность среды и темы не помешала роману Гарта Гринвелла попасть "лонг-лист" "Национальной книжной премии" и удостоиться похвал "New York Times". И тут нужно бы проговорить важность собственно литературного качества: американские критики оценили Гринвелла не только за близость к Алану Холлингхерсту и Джеймсу Болдуину, но и за особую манеру письма, напоминающую о В. Г. Зебальде и Вирджинии Вульф.
Большой гей-роман должен быть попросту блестяще написан. Какими бы приземленными ни были резоны против, у меня все еще жива романтическая надежда, что по-настоящему большому таланту не может стать помехой любая тема, в любой стране. Возможно, дальнейшее развитие иностранной гей-прозы парадоксальным образом пойдет на пользу словесности русской: накопив сил, она совершит еще один качественный скачок, каких у нее за последние двести лет было несколько, - она впишет гомосексуального героя на равных с другими, разом, безо всякого внутреннего сопротивления и не вызывая скандала. Пока же гей-проза на русском существует в заповеднике - она воспроизводит логику десяти- , двадцати- и даже столетней давности: страдания Евгения Харитонова, ушедшего из жизни в 1981 году, устрашающе современны в году 2018-м. На днях литературный портал Az.Gay.Ru попал в число сайтов, запрещенных Роскомнадзором (на взгляд цензоров, все материалы Gay.Ru пропагандируют нетрадиционные сексуальные отношения).
В реалиях нынешней России не исключено, что на большой русский гей-роман окажется способна женщина. Защищенная полом, она поспособствует адекватному восприятию текста, то есть не будет отвлекать от него собой.
В конце концов, лучшую биографию гея на русском написала Нина Берберова ("Чайковский", 1936 г.). И если Лев Толстой так хорошо знал чувства Наташи Ростовой, то почему писательнице должны быть чужды чувства гомосексуала?
Конечно, не исключено, что большой гей-роман на русском уже написан и ждет кончины автора, как было с "Морисом", опубликованным только по завещанию создателя, британца Э. М. Форстера. Возможно также, что он известен и ждет только новых адекватных интерпретаторов, как случилось с Джеймсом Болдуином, который спустя тридцать лет после своей смерти стал в США едва ли не главным символом чернокожей Америки, которая, как теперь очевидно, бывает еще и гомосексуальной.
И все же утешение слабое: пока в русской литературе все не решаются договориться в главном, литературы иностранные вовсю рассуждают о нюансах - квир-литературе, где "гей" в традиционном понимании лишь один из цветов широкой гендерной радуги.
Зайцу пора бы выскочить на свободу. Но может случиться и так, что большой гей-роман появится на русском, когда на Западе в нем не будет никакой необходимости. И будет ли справедливо считать его по-настоящему большим?
Пулковская таможня испугалась Машу Гессен... "несчастного больного человека"
17 января 2019
Таможня взялась за книги Маши Гессен - "наносят вред государству"
23 ноября 2018
"Эксмо" отцензурировало ребенка-трансгендера под страхом миллионного штрафа
30 октября 2018
Ник Перумов: Пресс общественности заставил Роулинг сделать Дамблдора геем
14 сентября 2018
Певец Александр Маршал: Пожалуйста, дайте детям стихи, а не гей-парады!..
6 сентября 2018
Евгений Гришковец о "страдающих геях" в литературе: Маргинал не может быть героем...
11 июня 2018
В "черный список" Минкульта попали издатели и авторы, "пропагандирующие ЛГБТ-движение"
16 октября 2017
Ник Перумов: Пресс общественности заставил Роулинг сделать Дамблдора геем
14 сентября 2018
Алан Холлингхерст побывал в Ясной Поляне - в России могут издать "Дело Спершхолта"
3 августа 2018
Людмила Улицкая: "Я не понимаю этой ярости по отношению к гомосексуалам"
21 февраля 2018
Бисексуал с двумя "рабочими" пенисами написал откровенную книгу
6 января 2015
Романы о Гарри Поттере воспитывают в детях терпимость к геям и иммигрантам
1 августа 2014
Прокуратура начала проверку "Детского проекта" Людмилы Улицкой на "гомопропаганду"
5 февраля 2014
"Соборяне" в ответ на приключения Миши и его мам в Сочи предлагают вернуть в УК 121 статью
20 ноября 2013
Гомосексуальность была декриминализована в России в 1993 году, однако и четверть века спустя большого гей-романа на русском как не было, так и нет. Каким он мог бы быть, попытался выяснить Константин Кропоткин.
"Многотомные саги пишут для того, чтобы их прочитали. Жизнеописания извращенцев, каковыми мы с вами являемся, нужны только сексопатологам. Обыкновенные, законопослушные извращенцы сами по себе неинтересны широким читательским кругам", - этой репликой в 2004 году я предварил свою первую попытку написать гей-роман.
За последующие 14 лет таких проб у меня было три, - комическая, ироническая и лирическая, - но ни одну из них я не могу назвать вполне удовлетворительной; не хватило таланта, ремесленных навыков, усидчивости, а главным образом - смелости, о которой так хорошо сказал нобелевский лауреат 2002 года Имре Кертеш: "Я пишу не для того, чтобы найти радость. Я пишу в поисках боли, сильнейшей, почти невыносимой боли, потому что боль - это и есть правда".
Первая причина: васильковое поле языковой невинности
В России гомосексуальность покинула область непроговариваемого, неявного, - но, присутствуя в блогосфере или в СМИ, в литературу толком не пришла. Большого русского гей-романа как не было, так и нет. "Ждем дальше", - заметила в одном из книжных обзоров Елена Макеенко, одной репликой сообщив и то, что лакуна эта не заполнена, и то, что потребность в таких текстах существует.
Как по отношению к меньшинствам судят о человеколюбии общества, так и по гей-прозе можно оценивать качество национальных литератур - судить, в частности, об их локальных комплексах. И на этом васильковом поле возможны самые неожиданные сближения. Скажем, англоязычный литературный мир, подобно французскому, научился обращаться с "темой" без невротизма, тогда как немцы не так уж и сильно далеко ушли от русских. "В Германии появились гетеросексуальные авторы, которые пишут о геях", - с изумлением поведал мне недавно один берлинский книготорговец, добавив далее, что американцы, вне зависимости от собственной сексуальной ориентации, давно доказали свою способность писать обо всех оттенках любовных отношений. Майкл Чабон (Шейбон), пришедший в литературу с "Тайнами Питтсбурга" еще в 1988 году, оказался так убедителен, что "Newsweek" по ошибке поместил его в список писателей-геев.
Препарируя табу, литература не просто снимает болезнетворные умолчания: подсвечивая своим фонариком темные углы, она совершенствует свою выразительность, подыскивая слова для прежде умалчиваемого. Так подразумеваемое становится существующим, существенным, а далее - и неизбежно сущим. "Меня интересуют вопросы идентичности и сексуальности, как такие вещи укоренены и дефинированы, - объяснял в одном интервью все тот же Майкл Чабон. - Особенно меня интересуют взаимоотношения гетеросексуальных и гомосексуальных мужчин. Я думаю там, снаружи, есть много дружб, в которых один лучший друг - гей, а другой - гетеросексуал, но я не думаю, что о таких дружбах много написано... Прежде мы говорили о ярлыках, которые навешивают на людей, о том, что люди для этого слишком сложны. Но слов для этого нет - и я считаю это великолепным материалом для художественной литературы".
Современному русскому языку явно не хватает обозначений для описания оттенков чувств и отношений - чем, собственно, и объясняется, появление в речевом потоке этих, похожих на холестериновые, чужеродных бляшек: виктимблейминг, блеймшейминг, абьюз. Гей-проза, работающая с инаковостью, генетически созданная для игры на экспериментальном поле, способна, как мне кажется, исполнить роль лабораторного кролика, выживания ради отыскивающего нестандартные ходы, с тем, чтобы когда-нибудь туда устремился и весь его род. И есть надежда, что скоро литературные кузены героя "Обители" научатся-таки называть своими словами то, чем они исступленно занимаются за баней. У Захара Прилепина, напомню, герой, самоудовлетворяясь, не знает слова "мастурбация".
Вторая причина: новые законы опять загоняют авторов в полуподполье
"Ну что, кто кого *** будет?" - неожиданно неприятно-визгливо спросил парень. "Как хочешь", - глухо ответил Ива, моля, чтобы он не открывал больше рта, так не вязался этот манерный говор с точеным телом греческого атлета. "Давай ты меня. Презик-то взял?" - "Взял", - ответил Ива и развернул парня к стене". У Сергея Хазова-Кассиа и с болью все в порядке, и с готовностью ее обнажить, однако этот, единственный хоть сколько-нибудь близкий к нынешнему мейнстриму русский гей-автор, посвятивший гомосексуальности в России два своих романа, не кажется мне явлением современным, сколько бы ни гладили айфоны его герои.
Хазов-Кассиа пишет многословно и терпко, подчеркнуто сексуализированно и тем самым (да и не только тем) следует в кильватере канонических европейских маргиналов - хоть голландца Герарда Реве, профессионального богохульника, хоть француза Эрве Гибера, томного бытописателя времен СПИД-истерии. Адресат этих авторов ясен - гомосексуальное полуподполье, - что делает их явлением архаичным.
И это упрек не столько русскому автору (он может вдохновляться где и чем хочет), сколько бытованию гомосексуальной прозы как таковой, сейчас в России вновь окуклившейся, транслирующей специальное знание для специальных людей. После полутора десятков лет относительной свободы она опять сошла в пространство самиздата, возникая фрагментарно, полуслучайно, без необходимой тщательности. Скандальный закон о гей-пропаганде, принятый в России в 2013 году, свел на нет все ее притязания на признание сколько-нибудь массовое. "Полный голяк", - так аттестовали мне положение современной гей-прозы на литературном портале az.gay.ru.
Однако ж свято место пусто не бывает. Чего русская литература не получает от "своих", она добирает чужими руками - стараниями переводчиков, благо иностранцам иногда везет: романы Майкла Каннингема и Ханьи Янагихары блестяще и очень оперативно пересказываются на русский.
Их мало, но и по ним можно догадаться о новом каноне мировой гей-прозы. А современный гей-роман уже не только гей-роман. И снова вопрос - почему?
Третья причина: настоящий гей-роман всегда скандален, потому что описывает пограничные состояния - психологические или социальные
Интересно, что оба упомянутых выше автора, востребованных в России, позволяют читателю тешиться самообманом - возможностью познакомиться с темой в выставочном формате как наблюдателю, а не соучастнику. Гомосексуальность легитимизирована как представлением, что там, за границей, все по-другому, так и самими авторами. Нынешний салонный Майкл Каннингем далеко ушел от себя в своей исповедальной версии времен "Дома на краю света". Страсть, с какой Ханья Янагихара описывает катастрофы мужеложцев, способна впечатлить, но и она представляет все же взгляд стороннего наблюдателя: писательницу можно упрекнуть в чрезмерной приязни к современному искусству, но никак не в запретной любви к мальчикам.
Так или иначе, степень идентификации с героями здесь иная - читателю не нужно много усилий, чтобы считать хоть "Снежную королеву", хоть "Маленькую жизнь" родом литературной игры и больше рассуждать о качестве письма, чем об авторской смелости. И логично, что душевного труда иного рода требует "Tschick" (в русском переводе "Гуд бай, Берлин") Вольфганга Херрндорфа. Малоформатный роман, выстроенный как роад-бук, играет на поле литературы для юношества, априори воспитательной, в амплитуде от Марка Твена до Сэлинджера: "Я положил ему руку на затылок, и так мы сидели и слушали "Балладу для Аделины", и я даже на секунду подумал, не стать ли мне тоже геем. Это бы действительно сейчас решило все проблемы, но я не мог. Чик мне ужасно нравился, но девочки мне нравились все-таки больше". В Германии книга стала литературной сенсацией, в России о ней, изданной при поддержке Гете-института, скорей промолчали. Показателен онлайн-отзыв одного из русских читателей: "Я бы не стала давать такое своему ребенку".
Так же объяснимо и отсутствие (и даже скорее - неприсутствие) на русском иностранных гей-романов, которые допускают иное качество авторской боли, в которых "я" способно вызвать соучастие в своей крайней степени неустройства. Все еще не переведен "En finir avec Eddy Bellegueule" Эдуара Луи, один из самых ярких безжалостных дебютов французской литературы последнего времени. И дело, возможно, в том, что эта жестокая проза о жизни французского пролетариата кажется пришедшей с российских улиц. Брутальность коллективного презрения в автобиографическом романе Эдуара Луи способна выбить читателя из колеи: гомосексуальным подростком брезгуют родители, брат готов забить его до смерти, для одноклассников он рядовая жертва, мальчик для битья на каждый день.
И это, подчеркну, современный роман о геях. Гомосексуальность в нем важна и интересна не сама по себе: она убедительно показывает, что гомофобия, как правило, упакована в единый комплект с социальной изоляцией и бедностью, она родственна как женофобии, так и расизму. Скандал на родине автора книга вызвала не геями, а тем, что в XXI веке еще возможна Франция времен Эмиля Золя во всей своей деструктивной прелести.
И, на мой взгляд, закономерен вопрос, почему такого романа все еще нет на русском?
Четвертая причина: рассказчик-гей - важная часть мировой полифонии, different voices, но в России этот голос - одинокий вопль
Хотя, казалось бы, бери да черпай. В России хватает материала для большого и сильного литературного высказывания о геях: на логлайн такой прозы тянет едва ли не каждая сводка новостей. Источников вдохновения достаточно хоть на очерк нравов политической элиты в манере Алана Холлингхерста, хоть на богемное шитье в духе Майкла Каннингема, хоть на ядреное почвенничество, вспоенное Энн Пру. Государственно одобренная враждебность к (условно) чужим способна к сюжетообразованию самому разному: страдания гомосексуальных подростков, для которых Лена Климова создала интернет-проект "Дети 404", преследование геев в Чечне, гомофобия на работе и дома, на улице и в присутственных местах - где угодно, в самом вопиющем количестве.
Но тут, не исключаю, есть возражения самого практического толка. Приступая к сложной по меркам нынешней России теме, автор многим рискует. Ярлык гей-писателя не самый безусловный пропуск в мир русской литературы. Как едко заметил драматург и писатель Валерий Печейкин, "авторы, "засветившиеся" в описаниях однополой любви, очень переживают: относятся они к великой и единой литературе или к "узким" ее местам". Последняя безусловная сенсация в этом роде датируется, пожалуй, началом 1990-х, когда в России был издан "Это я - Эдичка", первый и самый известный роман Эдуарда Лимонова, в котором гомосексуальные опыты играют весьма важную роль в понимании героя, бесприютного в Нью-Йорке настолько, что готового на любовь вообще к кому угодно.
Современному русскому автору, пожелавшему рассказать о геях, не на кого опереться: сильных идентификационных фигур у него нет, как нет и поддержки издателей, критиков, литературных агентов. Ах, не забыть мне тот поучительный опыт, когда благожелательность одного респектабельного литературного агентства сменилась на холодность, когда я представил на рассмотрение не только прозу, но и прозу с приставкой "гей-".
Посвятить полгода, а то и год своей жизни тому, что не известно, когда найдет читателя, готов далеко не каждый, а нынешний книжный бизнес в России требует от автора все большей конформности, чем еще больше наращивается разрыв между литературой русской и западной.
Фикшн о гомосексуалах - это, разумеется, не пособие по использованию отверстий своего тела, как и феминизм не сводим к дискуссии о небритых лобках. Для западной и, прежде всего, англоязычной литературы уже неоспоримо, что современный гей-роман не может быть только гей-романом, рассказом о гомосексуальности во всех ее переливах, какими были, скажем, "Морис" Э. М. Форстера или "Комната Джованни" Джеймса Болдуина. Не может он быть и не вполне гей-романом - игры в латентность ушли вместе с Теннесси Уильямсом и Труменом Капоте.
В новой западной литературе о геях гомосексуальные мужчины представлены, конечно, и в виде шаблонной "подружки невесты", декоративной закорючки на свадебном торте, но имеются они и в качестве героя главного, понимание которого - опять воспользуюсь изящной формулировкой Елены Макеенко - "не требует никакого специального опыта".
Перефразирую свой тезис: современный гей-роман больше, чем просто гей-роман.
Рассказчик-гомосексуал - один из сильнейших голосов романной полифонии, носитель уникального голоса. Адам Хэзлетт, "нежный двойник" Джонатана Франзена, который - в отличие от автора "Поправок" в русский литературный оборот толком еще не введен (первый и последний перевод Хэзлетта датируется 2003 г.) - в своем романе "Представь, что меня нет" ("Imagine me gone", 2016) пишет хронику чуждости. Как и многие гомосексуальные авторы. Однако центральная тема его последнего романа, удостоенного Пулитцеровской премии, - это инаковость другого рода. У Адама Хэзлетта целая семья жива и едина как памятью об отце и муже, которого клиническая депрессия свела в могилу, так и желанием сохранить жизнь брату и сыну, который унаследовал этот душевный недуг: "Когда днями находишься в комнате с тигром, который не бросается потому лишь, что все время находится под наблюдением, то любой, протянувший "Пепси", кажется милостивым словно Иисус".
Депрессия таким образом становится способом самоидентификации для целой семьи, она же играет роль деструктивную для одного из ее членов, в котором мерещится и сам автор: из-за брата, находящегося в тяжелой депрессии, Алек рискует своей, еще хрупкой, связью с Сетом. Ему, гомосексуалу (и автору, и его литературному альтер эго), слишком ясно, каково это - полагать себя не вполне принадлежащим этому миру.
Пятая причина: возможно, мы опоздали
Новому гей-роману мало одной только гомосексуальности, - скучно читать о легитимности этих чувств в XXI веке. Для Даниэля Галеры - это одна из красок в чувственной палитре Бразилии конца 1990-х ("Meia-noite e Vinte"), для Стивена Амстердама - сюжетно мотивированный способ рассказать о жизни в близости смерти ("The Easy Way Out"). Андре Асимен творит густое тесто романа "Зови меня своим именем" ("Call Me By Your Name") по классическим рецептам, но главной удачей романа воспитания все же стало равноценное и полноправное взаимодействие двух больших мифов: American Way of Life и La Dolce Vita.
Новый гей-роман, какой бы широкой ни полагалась его целевая аудитория, не нуждается в ложной стыдливости. "Никогда не думал, что напишу слово "fuck", - изумлялся сам себе Андре Асимен. Для него, в первую очередь литературоведа, а лишь затем писателя, языковая точность важнее целомудренной манеры письма, к которой он, по собственным словам, склонен.
Результат получился выше всяких похвал: сцена с персиком в "Call me your Name" изящно соединяет "мадленки" Марселя Пруста с "Американским пирогом", великую литературу - с тинейджерской секс-комедией. Роман Гарта Гринвелла "Что принадлежит тебе" ("What belongs to you", 2016 г.), начинается в общественном туалете в столице Болгарии и обстоятельно повествует об опыте двойной, а то и тройной отчужденности - экспат в чужой стране, гей в среде преимущественно гомофобной, а тут еще и отторжение нового рода: зачем гомосексуалу туалетная анонимность, если у него, американца, есть столько безопасных, общественно непорицаемых возможностей для социализации?
Специфичность среды и темы не помешала роману Гарта Гринвелла попасть "лонг-лист" "Национальной книжной премии" и удостоиться похвал "New York Times". И тут нужно бы проговорить важность собственно литературного качества: американские критики оценили Гринвелла не только за близость к Алану Холлингхерсту и Джеймсу Болдуину, но и за особую манеру письма, напоминающую о В. Г. Зебальде и Вирджинии Вульф.
Большой гей-роман должен быть попросту блестяще написан. Какими бы приземленными ни были резоны против, у меня все еще жива романтическая надежда, что по-настоящему большому таланту не может стать помехой любая тема, в любой стране. Возможно, дальнейшее развитие иностранной гей-прозы парадоксальным образом пойдет на пользу словесности русской: накопив сил, она совершит еще один качественный скачок, каких у нее за последние двести лет было несколько, - она впишет гомосексуального героя на равных с другими, разом, безо всякого внутреннего сопротивления и не вызывая скандала. Пока же гей-проза на русском существует в заповеднике - она воспроизводит логику десяти- , двадцати- и даже столетней давности: страдания Евгения Харитонова, ушедшего из жизни в 1981 году, устрашающе современны в году 2018-м. На днях литературный портал Az.Gay.Ru попал в число сайтов, запрещенных Роскомнадзором (на взгляд цензоров, все материалы Gay.Ru пропагандируют нетрадиционные сексуальные отношения).
В реалиях нынешней России не исключено, что на большой русский гей-роман окажется способна женщина. Защищенная полом, она поспособствует адекватному восприятию текста, то есть не будет отвлекать от него собой.
В конце концов, лучшую биографию гея на русском написала Нина Берберова ("Чайковский", 1936 г.). И если Лев Толстой так хорошо знал чувства Наташи Ростовой, то почему писательнице должны быть чужды чувства гомосексуала?
Конечно, не исключено, что большой гей-роман на русском уже написан и ждет кончины автора, как было с "Морисом", опубликованным только по завещанию создателя, британца Э. М. Форстера. Возможно также, что он известен и ждет только новых адекватных интерпретаторов, как случилось с Джеймсом Болдуином, который спустя тридцать лет после своей смерти стал в США едва ли не главным символом чернокожей Америки, которая, как теперь очевидно, бывает еще и гомосексуальной.
И все же утешение слабое: пока в русской литературе все не решаются договориться в главном, литературы иностранные вовсю рассуждают о нюансах - квир-литературе, где "гей" в традиционном понимании лишь один из цветов широкой гендерной радуги.
Зайцу пора бы выскочить на свободу. Но может случиться и так, что большой гей-роман появится на русском, когда на Западе в нем не будет никакой необходимости. И будет ли справедливо считать его по-настоящему большим?
Константин Кропоткин
Оригинал материала: Нетрадиционный роман. Почему в России все еще нет своего большого гей-романа? // gorky.media
Фото pexels.com
Май 2018 года
Оригинал материала: Нетрадиционный роман. Почему в России все еще нет своего большого гей-романа? // gorky.media
Фото pexels.com
Май 2018 года
Отзывы читателей
Смотрите также
Az.Gay.Ru:
Другие материалы
самые популярные
самые популярные
последние материалы
последние материалы
Искусство Литература Az.Gay.Ru
"Вода Земля" и "Грех первородный" Андрея Дитцеля
Литература Az.Gay.Ru
Вышла 6-я книга Андрея Дитцеля - российско-германского культурного героя, хорошо известного не только аудитории портала Gay.Ru. На нем имя поэта, прозаика и фотографа появилось уже больше 10 лет назад. Новый сборник "ВОДА ЗЕМЛЯ" - книга о двух стихиях жизни и литературы.
Благодарность Автору статьи за множество интересных имён, буду гуглить.